О проекте Размещение рекламы Карта портала КорзинаКорзина Распечатать
Новости

Политическое будущее: высокое средневековье на новом технологическом уровне?

Добавлено: 10.10.2017


РОССИЯ БУДУЩЕГО

Новые информационные технологии приводят к включению в политические процессы новых социальных групп. Под этим давлением будет изменяться и сам общественный запрос, и политические институты, которые его должны удовлетворять.

Новые информационные технологии приводят к включению в политические процессы новых социальных групп. Под этим давлением будет изменяться и сам общественный запрос, и политические институты, которые его должны удовлетворять. Стоит ли нам ждать в будущем бунта городов, возвращения аграрных королей и как с этим всем связаны последние московские муниципальные выборы – об этом мы поговорили с российским политологом, доцентом Института общественных наук РАНХиГС Екатериной Шульман

Вы известны российским читателям не только как главный популяризатор теории гибридных режимов, но и как последовательный сторонник повышения вовлеченности гражданского и экспертного сообщества в выработку и принятие управленческих решений. Зачем это необходимо сегодня?

Ключевое слово нашего времени – “участие” или “инклюзия”, если говорить более научным языком. Глобальный процесс, который сегодня переживает мировая политическая система, можно назвать очередной волной демократизации, т.е. вовлечением в политическое участие социальных слоев и страт, ранее там не присутствовавших. То, что иногда называют кризисом демократии или разочарованием в ней, на мой взгляд, является переходом демократической системы на новый исторический виток, который будет характеризоваться именно расширением “участия”.

Глобальный процесс, который сегодня переживает мировая политическая система, можно назвать очередной волной демократизации

Могучий драйвер этого вовлечения – новые информационные технологии распространения информации, социальные сети, которые способствуют наращиванию глобальной связанности (“connectivity”), и это, конечно, позитивное явление. Но, к сожалению, демократизация – не всегда красиво выглядящий процесс. Предыдущая его волна, произошедшая в начале XX века, включила тогда же возникшее массовое общество в политику, до этого бывшую почти исключительным делом элит. Массовое общество проявило себя в том числе и глобальными войнами, волнами геноцидов и межнациональных конфликтов. Ответом на запрос этого нового участия были в том числе и тоталитарные проекты ХХ века, а не только увеличение числа и качества демократий. Другое дело, что демократии победили.

Вы имеете в виду теорию волн демократизации Самюэля Хантингтона?

Не совсем. Мы немного по-разному понимаем понятие демократизации. Хантингтон говорит о волновом распространении западной модели демократии, а я понимаю этот процесс шире – как появление народа в политике в буквальном смысле. То, что сегодня называют популистским реваншем, ростом популярности ультраправых сил – следствие вхождения в политику людей, которые раньше ею не интересовались, были “самоисключены” из нее, выдавлены под воздействием существующих на неформальном уровне цензов – образовательного, ресурсного и т.д.

То, что сегодня называют популистским реваншем – следствие вхождения в политику людей, которые раньше ею не интересовались

Пространство политики расширяется вместе с расширением числа и круга охваченных ею людей. Современное усложнение общественных отношений или усложнение самой ткани социума происходит за счет большей диверсификации обществ, новых глобальных волн миграции, и большей толерантности, которая тоже часть этого процесса инклюзии – включения в число людей, обладающих правами тех, кто раньше ими не обладал. Всю историю человечества можно рассматривать как такую расширяющуюся инклюзию. Права сначала были привилегией только молодых и сильных охотников, потом стали правом всех свободных мужчин, далее – женщин, инородцев и иноверцев, инвалидов, детей и т.д.

Таким образом, инклюзия – просто естественная часть развития общества? Нам никуда от нее не уйти, если не хотим быть на обочине истории?

От глобальных процессов, даже если очень сильно захотеть – никуда не уйти. Другое дело, что современный социум всё больше напоминает Высокое Средневековье на новом техническом уровне, чем массовые общества XX века или абсолютистские монархии XVII-XIX веков. Сегодня общество соткано из разных лоскутков, напоминает “винегрет” народов или контурные карты с высокой легкостью перемещения по ним, высокой мобильностью, которая, кстати, как это ни парадоксально, тоже сопоставима с мобильностью в Средние века.

Современный социум всё больше напоминает Высокое Средневековье на новом техническом уровне

В предисловии к “Истории упадка и разрушения Римской империи” Гиббон, например, пишет, что за три часа на дилижансе вас привозят в другое государство, к другому монарху, у которого свои правила. Имеется в виду, что если один царь тебе не нравится – можешь уехать к другому. А во времена Римской империи Сенека, напротив, взывал, что никто не сможет спастись от гнева Цезаря, поскольку на какой бы край Земли не попал, все равно будет на территории Рима. Сегодня средоточие этой лоскутности и разнообразия – всё более богатые и самостоятельные города (что тоже несколько напоминает Европу XIV-XVI века). Городская жизнь, чрезвычайно сложная, мозаичная, основанная на сложных системах взаимосвязей, требует принципиально другой степени гражданского участия.

Она требует другой степени участия или дает возможность? Я имею в виду, в городах появляется соответствующая инфраструктура и механизм удовлетворения спроса граждан на участие в управлении и политике, который и до этого существовал, или спрос появляется в связи с этим усложнением, а города и власть вынуждены под него подстраиваться?

Я предпочитаю мыслить в терминах общественного запроса. Гражданский запрос формируется не потому, что люди сидят и думают “а хорошо бы заняться развитием самоуправления”, а потому что у людей есть деньги и свободное время, которого становится все больше. Как говорят нам исследования, по сравнению с 1980-ыми годами у жителя Великобритании в среднем стало на 7 часов свободного времени больше. С другой стороны, люди осознают, что живут в сложных негомогенных сообществах и это повышает у них потребность договариваться друг с другом, потребность включаться в то, что происходит “наверху” во время принятия важных, затрагивающих их жизнь решений. Поэтому в странах, где развитие городского самоуправления не прерывалось насильственным централизованным планированием высока и степень участия граждан в политике, и автономия местных властей от центра. Напротив, в таких странах, как Россия, приходится нарабатывать традицию участия граждан в политике на городском и местном уровне фактически с нуля (если не с минуса).

О чем тогда в этом контексте говорит результат последних московских муниципальных выборов, где победу в округах довольно неожиданно одержали молодые, часто беспартийные кандидаты, для многих из которых эти выборы стали первым опытом участия в политике?

Я беспрерывно говорю, что муниципальный уровень – самый главный в политике. Это базовый этаж, с которого начинается любая борьба за свои права и интересы. Городское население в России ущемлено в правах, не представлено ни на каком уровне власти, что противоестественно.

Главная ущемленная политическая категория сейчас в России – это население городов

И процесс борьбы за эти права неостановим, т.к. против объективной социально-политической тенденции никто идти не может. Поэтому говорить, что московские результаты были неожиданными не совсем верно – просто до этого процесс тормозился искусственно, а здесь затормозить не смогли. Главная ущемленная политическая категория сейчас в России – это население городов.

В других странах городское население не так ущемлено в праве на политическое представительство? В США же даже есть феномен городов-убежищ (“sanctuary city”), которые отказываются соблюдать указания центрального правительства и, кстати, довольно успешно это делают.

Два базовых демографических процесса XX века, определяющих нашу реальность – это урбанизация и старение. Хотя сегодня города перестают быть центрами заводского производства, они продолжают концентрировать в себе очень большие человеческие и производственные ресурсы. Одна из самых обсуждаемых теорий в политической науке гласит, что в будущем политическая власть разделится на два уровня: уровень наднациональных межгосударственных союзов и уровень больших самостоятельных городов, агломераций.

Таких “нью-полисов”, городов-государств?

Да. И этот процесс полностью соответствует тому, что мы говорили раньше – явлению Высокого Средневековья на новом техническом уровне.  Вообще, я не знаю, чем это объяснить, но, когда мы произносим эту фразу: “Высокое Средневековье на новом техническом уровне”, – многое становится понятней. Но вернемся к городским властям. Уже сегодня мы знаем, что экономический вклад городов не соответствует степени их политического представительства.

Да, известны же цифры, что, например, в США до 90% всего ВВП вырабатывается в 254 больших городах и до 50% – всего лишь в 30 агломерациях…

Да, в связи с чем и возникают разные феномены по типу названных вами городов-убежищ. Но в будущем этот дисбаланс будет исправляться. Власть будет концентрироваться в мегаполисах, новых полисах, если угодно, а проседать, возможно, будет региональный, территориальный уровень. Это, кстати, приведет к еще большему неравенству, в том числе политическому.

Какими инструментами тогда можно повысить политическое представительство городов? Как это будет происходить?

Для начала хотя бы перестать их репрессировать. Вернуть свободный выбор мэров городов, вернуть полномочия муниципальным собраниям, вернуть городские округа на общенациональных парламентских выборах, сделать более пропорциональным количеству населения представительство в федеральном парламенте. У нас. среди прочего, еще и примитивно мало депутатов, как на федеральном, так и на местном уровне – где под видом бюджетной экономии их норовят еще и перевести на работу “на общественных началах”, что в реальности означает неучастие в настоящей работе. Нам нужно нечто подобное великой электоральной реформе в Британии, которая проводилась в Викторианскую эпоху. Нужна та самая борьба с “гнилыми и карманными местечками” (rotten and pocket boroughs).

Нам нужно нечто подобное великой электоральной реформе в Британии викторианской эпохи – борьба с “гнилыми и карманными местечками”

В тот момент электоральная система Британии также оказалась неадекватна росту городов: сельские местности с тридцатью избирателями, которые просто голосовали за местного лорда или его клиентелу, и таким образом получали своего представителя в парламенте, затем блокировали многие нормы, нужные городам и продвигаемые их представителями, просто потому что парламентариев от быстро растущих городов – главных драйверов экономического роста – было намного меньше. Но британцы провели электоральную реформу, не дожидаясь того, как эта самая волна урбанизации снесет им политическую систему. Если сегодня и мы уберем искусственные сдержки, искусственные ограничители, то сможем получить более естественную репрезентативность, что и политическую систему выправит и экономический рост позволит разогнать.

Хорошо, допустим мы реализовали такую реформу, так сказать, убрали крышку с котла, не дожидаясь пока он взорвется от накопленного пара, что дальше?

Дальше мы можем увидеть, как развивается это новое будущее, как выглядит наша гиперурбанизация, продолжается, усиливается она или нет, где у нас оказались новые центры производств. Тут же нужна гибкость. С точки зрения еще одной политической теории нас, напротив, ждет не только дальнейший рост городов, но и возвращение аграрных королей, опять же на новом техническом уровне. Никогда человечество не потребляло столько калорий на душу населения, сколько сейчас. Никогда не подходило так близко к решению глобальной проблемы голода. Сельское хозяйство сегодня переживет новое рождение, но уже с намного меньшим, чем раньше, человеческим участием. У нас не будет возрождения крестьянства как класса, но нас ждет набухание, увеличение сектора экономики, связанного с сельхозпроизводством. Новым аграрным королям не нужны будут крестьяне, им нужны территории, и у такого типа развития будут очень могущественные бенефициары: богатые корпорации, агрохолдинги. Как эти типы экономических агентов проявляют себя в политике мы можем увидеть на примере нашего Краснодарского края, Ставропольского края, Ростовской области.

У нас не будет возрождения крестьянства как класса, но нас ждет набухание, увеличение сектора экономики, связанного с сельхозпроизводством

И вот эти территории – города и агрохолдинги, точнее их представители, могут встретиться в одном общенациональном парламенте. Даже если на условно “сельских” территориях к власти придут традиционалисты с соответствующим набором консервативных ценностей, а в больших городах будут либеральные мэры, либеральные муниципальные собрания и всеобщая толерантность – в случае существования реальной демократии, парламентаризма и федерализма, все спокойно смогут ужиться друг с другом. Даже при такой дифференциации и неравенстве условно Московское княжество не пойдет войной на условно Краснодарский улус. Население будет перетекать из сельских районов в города, в зависимости от того, кому что ближе в ценностном и экономическом плане, и это будет совершенно естественное положение вещей.

Если вернуться к муниципальной кампании Москвы, то одна из высказывавшихся версий, объясняющих взлет популярности и муниципального уровня выборов и новых независимых кандидатов – это вопросы реновации и благоустройства города. Скажите, вы же сами принимали участие в слушаниях законопроекта по московской реновации, как вы оцениваете эффективность этого? Насколько вообще эксперт может влиять на процесс принятия решений и как это может измениться в ближайшем будущем?

После того, как я выступила в Общественной палате на заседании по законопроекту о реновации, организатор и ведущий этих слушаний, председатель комиссии ОП РФ Игорь Шпектор сказал мне: “Спасибо за чрезвычайно интересное выступление, давайте тезисы и предложения, которые вы высказали, переведем в письменную форму, и заявим как позицию Общественной палаты”. “Всегда готова помочь”, – ответила, разумеется, я, но после этого ко мне никто больше не обращался. Думаю, что на этом мое влияние на этот процесс как эксперта исчерпывается. С другой стороны, намного больше и я, и другие коллеги смогли повлиять на законопроект о реновации, как публичные спикеры, то есть выступая в СМИ и социальных сетях.

Иными словами, здесь уже было не экспертное участие, а опять же гражданское, но статус эксперта давал вашим словам большую весомость, так называемый символический капитал?

Совершенно верно, символический капитал не иллюзорен, а вполне реален. Активная гражданская позиция многих людей, которые этим капиталом обладают, лидеров мнений все же, я полагаю, привела к тому, что Госдума ко второму чтению решила устроить публичные слушания по законопроекту о реновации, в том числе под влиянием которых многие токсичные, вызывавшие наибольшее раздражение положения из проекта были убраны.

На этом примере, не получается ли так, что граница между гражданским и экспертным участиями сейчас размывается? Это проблема?

На это многие сейчас жалуются – интернет разрушил иерархии, теперь каждый может высказываться и если он достаточно громко кричит, его будут слушать. Я не вижу в этом драмы. Это все то же явление инклюзии, демонополизации, большей демократизации, если хотите, – то есть ключевые явления нашей эпохи. Да, действительно, раньше была монополия на высказывания, которой владели государства, корпорации, владельцы СМИ и “обобщенная” academia – образованный класс, университеты и центры знаний.

Раньше была монополия на высказывания, которой владели государства, корпорации, владельцы СМИ и “обобщенная” academia. Интернет все это разрушил и дал трибуну каждому

Количество мегафонов, с помощью которых ты можешь заявлять свои позиции миру, было ограничено, они были в руках одной из четырех этих институций. Интернет все это разрушил и дал трибуну каждому. Тем не менее, скажу не очень научно – люди все равно в состоянии отличить компетентное мнение от некомпетентного. У производителей медийного шума на YouTube, может быть, и больше просмотров, чем у любого эксперта, но из-за этого не следует, что влияние последнего ниже. Люди хотят слышать какой-то голос разума, хотят, чтобы объяснение какого-либо процесса звучало логично и убедительно, а не просто громко.

И все же такая демонополизация слова способствует большей открытости, подконтрольности власти или потворствует росту популизма, той самой эпохе “постправды”, о которой сейчас так много пишут? Или, может быть, это не противоречащие процессы?

Во-первых, происходящее сейчас в мире, это не популизм, это та самая новая волна демократизации, о которой я говорила вначале. Термин “популизм” в принципе ничего не объясняет. Популист – это любой политик, который нам не нравится, поэтому мы называем его этим обидным словом. Массовый приход в политику новых граждан, которые необразованы, а точнее образованы по-другому, полны предрассудков, верят странным теориям, конечно, таит в себе массу опасностей. Но из этого не следует, что они должны быть поражены в правах. Кто вообще вправе определять степень просвещенности, достаточный для гражданского участия? Никто не должен иметь такого права. Люди учатся, учатся быстро, а единственным методом обучения является деятельность, как вам скажет любой педагог.

Во-вторых, новая информационная эпоха принесла нам, конечно, новую открытость, новую транспарентность, а они, в свою очередь, действительно перестраивают институт репутации. Здесь есть свои светлые и темные стороны. С одной стороны, новая ситуация подсаживает всех нас на наркотик немедленного одобрения. Теперь ты не просто хочешь, как эксперт, понравиться своему заказчику или начальнику, а еще и написать, что-то, что принесет тебе много лайков, то есть даст социальное одобрение. На это попадаются абсолютно все, и это важно осознавать, чтобы контролировать себя все время – насколько тебя занесло в этом стремлении понравится аудитории. Чем больше эта аудитория, чем ты успешнее в этом пространстве, тем сильнее это давление. С другой стороны, транспарентность ценна сама по себе, так как в результате деятельность государственных и негосударственных властных структур становится все более прозрачной.

Новая информационная эпоха принесла нам новую открытость, новую транспарентность, а они, в свою очередь, действительно перестраивают институт репутации

Это новая реальность, в которой себя некомфортно чувствуют все, но, похоже, она никуда не денется. Возможно, что уже мы будем присутствовать при достижении гипертранспарентности, которая приведет к уничтожению частной жизни, как ее понимали предыдущие эпохи. Возможно, и наоборот – будут созданы какие-то новые технические средства для защиты людей от этой сверхпрозрачности. Такое новое антипрайвеси (anti-privacy). Но структур, принимающих решения, это вряд ли коснется. Прозрачность усиливает возможности для общественного контроля за теми институциями, которые всегда были закрыты. Им придется жить под все большим и большим надзором со стороны общества, несмотря на то, что именно в закрытом режиме, за закрытыми дверями формировалась их специфическая культура, их специфические порядки. И сейчас многие из них не знают, как себя в такой ситуации вести, они оказываются к этому не готовы.

Есть еще распространенная точка зрения, что проникновение интернета, информационных технологий дало бум на развитие малых референдумов. Это тенденция будет развиваться? Каковы ее риски?

Это в некой пока пародийной форме, часть того будущего, что нас ждет. Достижение прямой демократии новыми техническими средствами. Политология пока что мало понимает про преимущества и риски этого процесса, но консенсусное мнение науки в данный момент говорит, что снижение цены голосования, его “затратности” – повышает степень участия. С одной стороны, это способ вовлечения граждан на более высоком уровне, чем сейчас. Естественно, нет ничего удобнее, чем голосование через мобильное приложение. С другой стороны, во избежание высоких политических рискова считается, что такие голосования должны касаться преимущественно локальной повестки.

Почему?

Потому что на этом, локальном уровне люди могут судить о том, что хорошо, а что плохо. Здесь у них есть непосредственный, что называется “шкурный” интерес, та рубашка, которая ближе к телу. Кроме того, такие решения относятся к решениям более простого типа, например – вопрос строительства парка или церкви в конкретном месте. Это далеко по уровню сложности и долгосрочных последствий от, к примеру, формулирования новой нормы закона.

То есть на этих уровнях не нужно обладать экспертностью?

Да, но поскольку ты там живешь, ты имеешь право быть услышанным по этому вопросу. Следующий уровень допустимости такого гражданского участия – местные муниципальные бюджеты. Граждане имеют право самостоятельно решить, на какие нужды лучше израсходовать хотя бы какую-то часть бюджетных средств, собираемых с налоговой базы местности, где они живут.

А что тогда, как вы сказали ранее, политическая наука не знает вопросе последствий нарастающей транспарентности?

Пока что мало кто готов говорить о том заменит ли прямая демократия репрезентативную. Вернется ли к нам вече, агора и вообще вся эта полисность, Эллада на новом техническом уровне? Отомрут ли парламенты при таких изменениях? Будут ли они как-то трансформироваться? Ведь в сущности и депутат – не профессионал, его функция не столько в разработке законов, сколько именно в репрезентации, представительстве своих избирателей. Если будут технические возможности для обеспечения этого представительства без посредников и по большим, значимым политическим вопросам, функционалы парламентов могут сильно измениться.

Если будут технические возможности для обеспечения представительства без посредников и по большим, значимым политическим вопросам, функционалы парламентов могут сильно измениться

Но моя версия: все же парламенты останутся, но число референдумов, проводимых по конкретным вопросам, сильно возрастет.  По идее, как только в будущем будет возникать точечный протест граждан против какой-либо политики на городском или региональном уровне, напрашивающийся выход из этой ситуации – провести референдум. Понятно, что власти уровнем выше того, где референдумы проводятся, будут им сопротивляться: если граждане могут решать свои вопросы самостоятельно, в чем смысл федеративной вертикали? Это возвращает нас к вопросу без ответа: не отживают ли свое централизованные государства, какими мы их знаем? Не присутствуем ли мы при закате политической формы, рожденной абсолютистскими монархиями XVII- XVIII века?

Беседовал Михаил Комин

Екатерина Михайловна Шульман Российский политолог, специалист по проблемам законотворчества и законодательного процесса. Кандидат политических наук, доцент РАНХиГС.  Екатерина Михайловна Шульман

Российский политолог, специалист по проблемам законотворчества и законодательного процесса. Кандидат политических наук, доцент РАНХиГС. Работала в сфере государственной службы — в Управлении общей политики города Тулы и на должностях помощника депутата, сотрудника аппарата фракции, эксперта Аналитического управления центрального аппарата Государственной думы РФ. С 2007 по 2011 год была директором по исследованию законодательства консалтинговой компании PBN Company. С 2013 года — постоянный колумнист ряда российских изданий: “Ведомости”, “Republic”, Carnegie.ru и других.






© 2005-2019 Интернет-каталог товаров и услуг StroyIP.ru

Екатеринбург
Первомайская, 104
Индекс: 620049

Ваши замечания и предложения направляйте на почту
stroyip@stroyip.ru
Телефон: +7 (343) 383-45-72
Факс: +7 (343) 383-45-72

Информация о проекте
Размещение рекламы