Михаил Сергеевич Горбачев: «человек из позавчера и послезавтра»

Межуев Борис, российский философ, политолог и журналист. Один из авторов «Большой Российской энциклопедии».

Бывший генсек ЦК КПСС и президент СССР был человеком, который пришел к власти слишком поздно для своего времени и, вероятно, слишком рано для нашего.

Сегодня, когда говорят о Михаиле Горбачеве, неизбежно обсуждают его качества как личности, то есть склад его характера, его политическую волю или зачастую отсутствие таковой. Наверное, в скорбные дни поминовения политика по-другому и нельзя, однако стоит обратить внимание и на другое. В какой мере горбачевская перестройка была предопределена всем течением событий? В какой мере появление такой фигуры, как Горбачев, было обусловлено тем, что предшествовало его появлению у власти?

Уже столько всего сказано о персональной неадекватности этого человека всему масштабу произведенных им преобразований, что само собой возникает вопрос: а как могло случиться, что именно такой — как бы «неадекватный» — человек вдруг оказался у руля великой империи? Неужели члены ЦК, голосовавшие в марте 1985 года за Горбачева, так плохо его знали? Почему не нашли в своей среде того, кто в большей мере соответствовал их представлениям о лидере? Почему они поддержали (кажется, единогласно) предложение Андрея Громыко и проголосовали за фаворита Юрия Андропова?

В кругу Неизвестных Отцов из Политбюро

Чтобы понять феномен Горбачева, следует более внимательно присмотреться к тому, что представляла собой предшествовавшая эпоха, которую где-то с конца 1986 года стало принято называть «застоем». Если горбачевская эпоха довольно быстро нашла себе имя — «перестройка», — то застой стал «застоем» после своего окончания. Сам себя «брежневизм» называл «развитым социализмом», но любопытно, что либеральная интеллигенция не имела какого-то устойчивого термина для обозначения этой эпохи: «застой», как мы говорили, родила именно «перестройка».

Причина такой терминологической скупости состояла в том, что примерно до 1977 года общепринятым наименованием брежневской эпохи было слово «разрядка». Да, конечно, и тогда и сейчас со словом «разрядка» ассоциируются прежде всего определенные шаги в международной политике, связанные с ослаблением напряженных отношений между сверхдержавами. Визит Никсона в Москву в мае 1972 года, подписание ОСВ-1, заключение ПРО, ряд культурных инициатив типа обмена рекламными журналами, пропагандирующими, соответственно, американский и советский образ жизни.

Но «разрядка» явно значила что-то большее. На рубеже 1960-х и 1970-х произошел серьезный сброс идеологического напряжения в советском обществе: тут и отказ от антицерковной кампании, инициированной Хрущевым, и косыгинская реформа, и пятый том «Философской энциклопедии» с откровенно идеалистическими статьями, и окончательная реабилитация Михаила Булгакова. И все это, конечно, на фоне дружбы Брежнева с идеологически чуждым Никсоном.

В эту эпоху уже практически не звучали обещания построить коммунизм к какому-то определенному году. Обществу было предписано «расслабиться». Однако не навсегда.

В свое время я обратил внимание на то, что образ одного из главных героев известной повести братьев Стругацких «Обитаемый остров» по прозвищу Странник удивительно ассоциируется с тем мифом об Андропове, который существовал в воображении отечественной интеллигенции почти все 1970-е годы. Напомню, что в этой повести описывается далекая планета Саракш, в которой имеется страна, управляемая кликой Неизвестных Отцов. В стране явный тоталитаризм, мозги населения промываются башнями-излучателями. Но при этом в среде Неизвестных Отцов есть некая таинственная личность, тот самый Странник, как потом выясняется, спецпосланник коммунистической Земли, ищущий пути медленного и тайного реформирования планеты.

Имели ли в виду Стругацкие конкретно Андропова, трудно сказать. Однако то, что их повесть оказала влияние на формирование мифа об Андропове — тайном реформаторе в кругу Неизвестных Отцов из Политбюро, — это несомненно. Обратим внимание на дату написания повести: 1967 год — год, когда Андропов из кресла заведующего отделом ЦК пересел в кресло председателя КГБ. Кстати, и Странник, как сказано в повести, к моменту начала сюжетного действия, взял «шефство над контрразведкой».

Застой как подготовка к транзиту

Что же следует из сказанного? Следует то, что в определенном смысле застой был не чем иным, как затянувшимся транзитом, цель которого не вызывала сомнения уже в конце 1960-х. Транзитом от Неизвестных Отцов к авторитарной власти Странника. Или, в другом плане, — от брежневского коллективного руководства к реформаторской диктатуре Андропова.

Советский Союз должен был превратиться в огромную Венгрию, то есть Венгрию Яноша Кадара. «Развитой социализм» Брежнева становился лишь преддверием будущего «гуляш-социализма» Андропова. В этом случае в стране сохранилась бы авторитарная власть, но при этом не подавлялась бы любая частно-хозяйственная инициатива, были бы разрешены частные кафе и магазины, расцвели бы крестьянские индивидуальные хозяйства, получили бы дозированные послабления работники науки и деятели искусства. Не пошедшая по пути разрыва с системой либеральная интеллигенция мечтала именно об этом, и нельзя сказать, что ее мечты не имели шанса на осуществление.

Что касается международных отношений, то тут на вооружение могла быть взята так называемая теория конвергенции, имевшая немало адептов в среде американских либералов круга братьев Кеннеди. В СССР ее пылко отстаивал академик Сахаров. Острота этой теории состояла в ценностном сближении двух сверхдержав как двух наследниц идеи Просвещения.

Либерализм и социализм растут из одного корня, следует просто отбросить идеологические крайности, и два индустриальные общества смогут договориться на основе приоритетов развития и прогресса. Конечно, эту идею в СССР официальные идеологи провозглашать не решались, но неофициально она была своего рода кредо системного либерализма того времени.

Уверен, что Андропов, боровшийся с маоизмом и «китайским влиянием» в своем отделе ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, не мог не воспринимать теорию конвергенции как основу международного консенсуса в будущие годы, которые должны были последовать за тем, что впоследствии было названо «застоем».

Думаю, что Андропову и его соратникам этот самый застой казался чем-то кратковременным. Физическая немощь Брежнева, ставшая особенно заметной с конца 1974 года, делала перспективу политического транзита в сторону силовика-реформатора весьма близкой и вполне реальной. Следовало лишь чуть-чуть подождать, накопить силы и устранить все возможные политические препятствия, в том числе в виде тогдашней несистемной оппозиции — диссидентского движения.

Вот это затянувшееся ожидание скорых, но «неизбежных» перемен и переросло в застой. И когда ожидаемый с конца 1960-х транзит наконец совершился в 1982 году, оказалось, что тот человек, ради которого все готовилось, сам не обладает достаточным здоровьем для того, чтобы провести в жизнь необходимые преобразования. Однако надо отдать должное Юрию Владимировичу: он смог сформировать генерацию своих более молодых преемников, которые должны были продолжить его дело после очередного рецидива застоя — 13-месячного правления престарелого и больного Черненко.

Миф о добром Ленине и злом Сталине

Из довольно искренних мемуаров Михаила Горбачева «Наедине с собой» можно было сделать закономерный вывод: главной идеей будущего творца перестройки, которую он отстаивал в беседах со своим патроном Андроповым, было омоложение кадров. К «лесу» старцев из Политбюро (хотя не таких уж старцев по сегодняшним меркам — если посмотреть на Байдена и Трампа) нужен был «подлесок» молодых руководителей.

К моменту прихода к власти в марте 1985 года Горбачеву было всего 54 года. Он был самый молодой из членов Политбюро. Но вместе с ним к власти пришли более старшие товарищи — 65-летний Егор Лигачев и 56-летний Николай Рыжков. Все члены этого триумвирата были ставленниками Юрия Андропова и продолжателями его дела.

Но главная, фундаментальная проблема «перестройки» состояла в том, что она запоздала на десять лет, что ее проводили люди, ментально задержавшиеся в начале 1970-х, если не в конце 1960-х, и не увидевшие, не осознавшие новых реалий, которые должны были внести коррективы в процесс преобразований.

Начнем с идеологического аспекта. Была сделана ставка на обновленный ленинизм, на политику Ильича эпохи нэпа, на то, что в идеологии было названо временным отступлением от социализма, на то, что ранняя перестройка превратила в мудрый осмысленный курс, предположительно рассчитанный на десятилетия, но прерванный сталинским «великим переломом».

С реабилитацией нэпа было несколько проблем. С одной стороны, однозначным осуждением 1930-х была поставлена под сомнение вся большевистская индустриализация. Это потом аукнется в 1990-е, когда индустриальный потенциал России будет легко принесен в жертву глобализации. Но с другой стороны, уже был опубликован и всеми прочитан «Архипелаг ГУЛАГ», в котором миф о добром Ленине и злом Сталине будет похоронен для всех искренних и разумных людей.

В общем, для образованного класса тогдашнего СССР нужна была какая-то более сложная интерпретация отечественной истории — в конце концов ее предложило просоветское крыло «русской партии», увидевшее в Сталине Немезиду антинационального большевизма. Безусловно, и эта версия истории страдала неполнотой и серией умолчаний, но она все же больше отвечала сознанию тогдашнего интеллигента, чем оттепельный ленинизм, адептом которого оставался Горбачев. В итоге на руинах большевизма либерального постепенно вырос большевизм национальный.

В области экономики Горбачев просто хотел повторить косыгинские реформы, то есть дать хозяйственную свободу коллективам предприятий. Почему-то в нашем общественном сознании принято оплакивать реформы Косыгина, прервавшиеся в начале 1970-х, и осуждать горбачевские эксперименты с кооперативами и хозрасчетом. Но чем одно кардинально отличалось от другого? Вероятно, только тем, что Косыгин делал свои реформы в ситуации, когда капитализм еще не получил неолиберальной реабилитации и не воспринимался как система-победитель.

В конце 1960-х казалось, что нужно было просто слегка сыграть в конвергенцию, дополнить плановую экономику элементами рынка и хозяйственной инициативы, и система, обеспечившая победу в войне и завоевание космоса, вновь подтвердила бы свое преимущество. Но в конце 1980-х, после проигранной информационной революции и уже вполне реального товарного голода, в преимущества «развитого социализма» не верил никто, кроме, возможно, Горбачева и его немногочисленных соратников.

Все проблемы либерального капитализма и все конкурентные преимущества капитализма авторитарного обозначатся лишь в следующем веке, с небывалым хозяйственным подъемом Китая. В 1980-е горбачевские преобразования в экономике воспринимаются как заведомо провальная попытка повторить провальный югославский эксперимент. Слово «приватизация» возникает уже в перестройку как альтернатива всем опытам с хозрасчетом на крупных предприятиях.

В ловушке ностальгии

Наконец, главное — международная политика. Здесь наблюдается явное желание вернуться к теории конвергенции под видом так называемого нового мышления. Опять все то же самое: то, о чем можно было всерьез говорить в конце 1960-х, в конце 1980-х выглядело явным анахронизмом.

Объективной реальностью, по крайней мере с конца 1970-х, все более становилась «Чимерика» — тесное мир-хозяйственное сближение Америки и Китая. Причем без всякого идеологического каркаса, просто на базе голого экономического интереса, зачастую даже частного, а не национального.

Горбачев своей перестройкой фактически бросал вызов «Чимерике», навязывая республиканским США стратегическое партнерство на основе общих принципов. И если лично уходящий от власти Рейган, судя по всему, был готов его принять, то все его однопартийцы, включая его преемника, ждали от советского руководителя односторонних уступок. В экономическом же отношении СССР мог присоединиться к глобальному миру лишь как сырьевой придаток усиливающейся континентальной Европы. И эта ниша потом окажется проблематичной, но другой в глобализованном мире просто не было.

Практически во всех сферах жизни и культуры перестройка будет являться запоздалой репликой, казалось бы, безвозвратно ушедших 1960-х в атмосфере консервативных 1980-х. Вообще, ностальгия по 1960-м — интереснейшее явление общественного сознания, которое сохраняет свою силу до сегодняшнего дня. До сих пор один из самых популярных писателей современности — Стивен Кинг. Эта ностальгия по рано ушедшим 1960-м — фирменная черта его фантастической прозы. Вспомним хотя бы его великую «Мертвую зону».

Потом та же ностальгия приведет в Белый дом моложавого губернатора Арканзаса Билла Клинтона. В отличие от Горбачева Клинтон хорошо сориентируется в своем времени и очень быстро отречется от всех ранних леволиберальных иллюзий, сделав ставку на финансовый капитал. Он же сделает слово «глобализация» своим личным брендом.

Но вот Горбачев сделать этого не мог. Неолиберальная глобализация буквально обнуляла все его начинания. Он хотел сближения с Западом на основе «нового мышления». Ему говорили, что Китай без всякого «нового мышления», но с дешевой рабочей силой и низкими экологическими стандартами, ценнее и нужнее Америке, чем либерализированный СССР. Он продолжал защищать «социалистический выбор». Ему давали понять, что крупные куски собственности интереснее хозяйственной элите, чем все заветы Октября, и если держащийся за эти заветы горбачевский центр не пойдет на раздачу этих лакомых кусков, то ту же задачу спокойно может реализовать суверенная Россия с новым «прогрессивным» руководством. Он соблазнял интеллектуальный класс идеями «пражской весны», «социализма с человеческим лицом». Но этот класс был уже преисполнен антикоммунистического ресентимента. Этому классу нужна была вся «черная» правда об СССР, и устами своего тогдашнего кумира Юрия Афанасьева этот класс требовал выноса статуи Ленина из зала заседаний Съезда народных депутатов.

Слишком поздно и слишком рано

Таким образом, провал перестройки можно объяснить в первую очередь тем, что она запоздала на десять лет и состоялась в мире, зараженном консервативным скепсисом, реал-политическим цинизмом и соблазнами неолиберальной глобализации. Она апеллировала к тому советскому интеллектуальному классу, который читал «Ивана Денисовича», но еще не листал «Архипелага», к той партхозноменклатуре, которая еще не была соблазнена призраком приватизации, и к тому Западу, который еще не сделал ставку на дешевого рабочего из Юго-Восточной Азии.

Но мне представляется, что сегодня наследие перестройки будет в значительной мере переосмыслено именно в силу изменившегося отношения к этой самой глобализации, которая во многом и похоронила СССР в его либеральном, горбачевском, изводе. Я сейчас сознательно обхожу стороной вопросы личных качеств покойного лидера и говорю только о самом проекте.

Горбачев со своей перестройкой явно не вписался в реалии глобализованного мира. Однако мы знаем, что сегодня и этот мир уходит в прошлое, вступив в жесткое противоречие с эпохой столкновения цивилизационных блоков. Таким образом, мы получаем возможность посмотреть на горбачевский эксперимент иначе, более сочувственным взглядом, чтобы увидеть в нем не только капитуляцию перед реальностью, но жесткий идеологический вызов этой реальности. Вызов, оказавшийся несостоятельным, но, возможно, имеющий определенный потенциал для нашего будущего.

Генри Киссинджер в своей последней книге пишет, что Андре Мальро, знаменитый писатель и политик, называл президента Де Голля «человеком из позавчера и из послезавтра». Потрясающая формулировка, которая, возможно, подойдет и для покинувшего нас экс-президента. Человека, пришедшего к власти слишком поздно для своего времени и, вероятно, слишком рано для нашего.